Уваров П. Ю.

          Помимо горстки профессиональных магистров и нескольких десятков университетских корпораций существовала обширная, но аморфная университетская среда. Этим расплывчатым понятием мы можем обозначить людей, так или иначе соприкоснувшихся с университетской культурой. В их число могли входить те. кто когда-то учился в университете, став затем судьей или советником на королевской, церковной или городской службе, поэты и писатели, биографически связанные с университетом, творившие не только по латыни (как ваганты), но и на национальных языках. К ним, например, можно отнести магистра Жана де Мёна, автор неслыханно популярной в средние века второй части поэмы "Роман о Розе" или Джеффри Чосера, выпускника одного из Иннов. юридических университетов и переводчика "Романа о Розе" на английский язык. Конечно, внешнюю грань этой культуры определить необычайно трудно, хотя бы в силу множественности личин, в которых выступал интеллектуал (в зависимости от ситуации он мог считать себя в первую очередь горожанином, человеком церкви, слугой короля, юристом, любителем изящной словесности - эти роли вполне могли уживаться в одном человеке). Поэтому невозможно точно определить, когда мы имеем дело с саморефлексией университетской культуры, а когда со взглядом на ее представителей со стороны. Ясно, что та социальная оценка, которую общество давало интеллектуалам во многом была ему навязана самими людьми умственного труда, благо, что возможностей для этого у них было больше, чем у прочих групп населения.
          Терминологическая определенность приходила к интеллектуалам медленно. Наиболее радикальные из них, такие как Абеляр или аверроисты XIII в., выделяя себя из остальной массы людей, предпочитали именоваться философами. Термин "магистр" после ХП-ХШ в. обозначал не только людей, преуспевших в науках, но вполне мог относиться к какому-нибудь владельцу ремесленной мастерской. Гораздо чаще встречается самоназвание "клирик", указывающее не столько на принадлежность к церкви, сколько на образованность. В этом смысле Кристина Пизанская

называла Карла V "хорошим клириком", отмечая его мудрость и ученость. Кроме того они могли обозначаться как "люди писания" -"literati". На Пиренеях имя "Letrados" относилось к образованным должностным лицам, главным образом из числа судейских. Примерно таков был смысл и французского термина "gens des iettres" -как именовали адвокатов или нотариусов, но также и университетских преподавателей, а позже - писателей, поэтов, ученых.
          Уже в XII веке плата за труд признавалась естественным и законным доходом интеллектуала. "Взять на себя в то время руководство школой меня вынудила главным образом невыносимая бедность, так как копать землю я не имел сил, а просить милостыню -стыдился. Итак, я должен был, вместо того, чтобы жить трудами рук своих, вновь заняться знакомым мне делом и обратиться к услугам своего языка", - пишет Абеляр. И хотя в "Истории бедствий" он кается во многих грехах, но сбор денег с учеников он стяжательством явно не считает. За знания следует платить - "на будущий год я прочту ординарный курс, но я сомневаюсь, что смогу вести курс экстраординарный, ибо студенты платят плохо, они хотят знаний, не желают платить" - сетует болонский юрист начала XIII в. Одоферд перед началом учебного года.
          По мнению Бомануара, юриста конца XIII в., свободный человек тем и отличается от несвободного, что ничего не обязан делать без платы. А постановления Падуанского университета в 1382 гласили: "Мы полагаем неразумным, если трудящийся не извлекает выгоды из своего труда. Поэтому постановляем, чтобы доктор, читающий "ответную проповедь" от имени коллегии на экзамене студента [т.е. выступает оппонентом] получит от него в знак признательности за труд на три фунта сукна и четыре сосуда вина или же один дукат".
          В этом смысле магистр мог быть уподоблен мастеру - ремесленнику, живущему трудами рук своих. Любопытно, что там, где преподавание было открыто для мирян (таковы были, например, факультеты права и медицины в Италии), доктора демонстрировали столь характерное для позднего цеха стремление превратиться в наследственную касту. Правовед Аккурсий (Франческо д'Аккорсо) требовал, чтобы дети докторов пользовались преимущественным правом при замещении вакантных кафедр в Болонье. Тогда, в XIII в. коммуна воспротивилась этому, но такие привилегии закрепились век спустя.
          Этот Аккурсий собрал неплохое состояние - его дом в Болонье был увенчан башней, что было знаком престижа, он владел землями в четырех деревнях и роскошной виллой в Риккардино, где у него была водяная мельница, удивлявшая всех совершенством сво-

ей конструкции. Вместе с другими докторами он образовал компанию, распространяющую книги по всей Европе. При этом занимался ростовщичеством и даже вынужден был просить по этому поводу отпущения грехов у папы Николая IV. Аккурсий был знаменитым и цитируемым глоссатором. Эдуард III пригласил его преподавать право в Оксфорде. Но он отнюдь не был "образцовым магистром" в глазах современников. Данте помещает его в третий пояс седьмого круга ада, правда не как ростовщика, а как содомита. А один из ранних сборников итальянских новелл ("Новелино") рассказывает о нем такой анекдот:
          Вернувшись из Англии в Болонью, учитель Франческо обратился в коммуну с просьбой передать ему имущество учеников. "Они стали большими людьми и много заработали с тех пор, как я уехал от них. Пусть же... коммуна Болоньи соблаговолит вернуть мне права отца и господина", поскольку по закону отец является господином того, что приобрели сыновья. Алчность Аккурсия столь же удивляет автора, как и его изощренность в толковании Римского права.
          Пенитенциалии, учебники для исповедников, обсуждая грехи каждой из профессиональных групп, пришли к выводу, что магистр может на законном основании требовать с учеников коллек-ту - плату за свои труды и старания. Но само появление этого вопроса на страницах пенитенциалиев показателен. Давняя максима, гласила, что знание как дар Божий не может продаваться (scientia donum Dei est undc vendi non potest). И полностью победить это предубеждение не удалось. Поэтому плату за преподавание Бернар Клервосский называл позорным барышом. Александр III, сам преподававший в Болонье, добился того, чтобы решения III Латеран-ского собора (1179) предусматривали выделение церковных бенефициев для преподавателей и части студентов высших факультетов. Это избавляло от необходимости взымать плату за обучение, открывало доступ к знаниям для бедных людей и существенно замедляло начавшееся обмирщение наук.
          Только за обучение медицине и праву разрешалось брать деньги. Эти "лукративные" науки признаны были светскими. Папа Григорий IX в 1229 г. запретил изучение Римского права в Париже, дабы не сводить клириков с пути следования церкви. А "удивительный доктор" - францисканец Роджер Бэкон утверждал, что заниматься столь грубой наукой, как Римское право - значит порвать с Церковью.
          Нищенствующие монахи вообще заострили многие проблемы, связанные с интеллектуальным трудом. Франциск Ассизский и последовательные его сторонники считали занятия науками несовме-

стными с евангельской бедностью, приравнивая обладание знаниями к стяжанию сокровищ, благо, что для умственных занятий требовались книги и иные богатства. Бонавентура. лидер умеренного течения в ордене, доказывал, что книги можно брать в пользование, а за преподавание не брать денег. Доминиканцы, изначально ориентированные на интеллектуальный труд на благо Церкви, испытывали по этому поводу куда меньше затруднений ведь, как писал Фома Аквинский "и апостолы откладывали свою работу, когда надо было проповедовать", поэтому монах может отвлечься от физического труда, от молитв и сбора милостыни, чтобы нести людям слово Божие.
          Но проникновение нищенствующих орденов в университет, вызвало оппозицию со стороны прочих магистров. В Париже конфликт принял особо ожесточенные формы и доводы докторов были подхвачены поэтами. Рютбеф обвинял монахов в том, "что они живут чужим трудом, хотят не давая, брать", "они живут незаконно". Тогда как
"Тот, кто силен, тот хлеб насущный свой
Руками добывать и головой,
Трудясь усердно должен в жизни сей"
          пишет Жан де Мён, противопоставляя монахам ученого клирика, которые всю жизнь "трудятся в философии" (travaillent en philosophic). В то же время Рютбеф заявляет свое кредо интеллектуала:
"Свою тот душу продает,
Кто жизнь без дела проведет,
Писать всю жизнь обязан я
Ведь труд ручной - то доля не моя".
          Но для университетских поэтов "работа в философии" не приносит богатства. Бедность является атрибутом истинного знания.
"Пришло то время новое, когда
Усердный, тот, кто все свои года.
Трудился в философии, идет
В чужие земли - покорять оплот
Наук и добродетелей - и он
В отчаянную бедность погружен
Живет он нищим, вечным должником
Скитаясь без одежды, босиком...
Но все же в благородстве превзойдет
(Иначе пусть чума меня возьмет)
Того, кто рыщет с псами средь полей!"

          Более чем через сто лет мы можем встретить того же нищего, но благородного оксфордского студента в "Кентерберийских рассказах":
Ему милее двадцать книг иметь,
Чем платье дорогое, лютню, снедь.
Он негу презирал сокровищ тленных
Но Аристотель - кладезь мыслей ценных
Не мог прибавить денег ни гроша.
И клерк их клянчил, грешная душа
……
Он слова лишнего не говорил
И слог высокий мудрости любил
Короткий, быстрый, искренний, правдивый
Он сыт был жатвой с этой тучной нивы
И бедняком предпочитая жить
Хотел учиться и других учить
          В то же время люди вроде Аккурсия - неизменно осуждались самой университетской культурой. Благородному студенту Чосер (сам, кстати, юрист) противопоставляет юриста-стяжателя и медика, разбогатевшего в дни чумы. Адвокаты и врачи, торгующие своими знаниями, наживавшиеся на болезнях и ссорах людей не могут считаться истинными мудрецами с точки зрения французских университетских поэтов XIII в. И этот подход вполне совпадал с оценками истинной учености в городской литературе.
          Даже в предприимчивой пополанской Флоренции торговля знаниями не одобряется. В "Декамероне" "один молодой человек по имени Ринальди долго учился в Париже, но не для того, чтобы потом, по примеру многих других торговать своими знаниями, а чтобы, как подобает человеку благородному, к источнику знания приникнуть, и в суть и корень вещей проникнуть, вернулся тогда из Парижа во Флоренцию, и, будучи весьма уважаем как за свое происхождение, так и за познания здесь обосновался и зажил на широкую ногу".
          В данном случае благородство происхождения совпадало с благородством знания. Но для университетской культуры более характерна оппозиция благородства по крови, благородства "тех, кто охотится" и благородства добродетелей, знания. Понятно, что предпочтение отдавалось "истинному" благородству ученого.
          Осужденные в 1277 году тезисы парижских аверроистов гласили "философы - истинные мудрецы мира", "смирение - добродетель значительно менее совершенная, чем величие души (magnanimitas)", а близкий к аверроистам автор Яков из Дуэ ставил философа выше государя (Sicut tamen alias dixi, status philisophi

perfectior est statu principis). Жан де Мё'н пояснял, что клирик благороднее сеньоров и принцев, поскольку обладает "Vertus escrites" и, следовательно, видит в "своих книгах при помощи знаний доказуемых, рациональных и демонстрируемых все зло от которого надо спасаться, и всю "сумму куртуазности". Конечно, бывают образованные миряне, но они не могут посвятить ученым занятиям должное время, поскольку у них есть и иные обязанности. Поэтому рыцарям следует брать пример с графа Роберта д'Артуа, "мудрого, щедрого куртуазного и рыцарственного"
Который очень клирика ценил,
Кто разумом работая решил
Идти по добродетелей пути,
Что в книгах удалось ему найти.
          Отсюда близко до притязаний на лидирующее место в обществе. У Роджера Бэкона во главе государства должны стоять ученые клирики, знатоки всех наук и, в особенности, математики. Пьер Дюбуа, легист начала XIV в., ученик парижских аверроистов и при этом большой почитатель Бэкона, пытался перевести его утопию в практическую плоскость. Он составляет проект возвращения Святой земли и для этого намечает всеобъемлющую реформу, призванную поставить во главе государства ученых. Канцлер парижского университета Жан Жерсон обосновывал исключительные права университета вмешиваться в дела управления государством и давать советы королю в силу исключительной компетентности корпорации, ведь университетские теологи знают законы божественные, юристы - человеческие, а физики - природные.
          Итак, клирики-ученые превосходят всех и даже рыцарей в благородстве в силу своих "vertus escrites", добродетелей особого рода. Но также и в силу выполнения важнейшей функции хранителей законов, основ миропорядка. Характерные метафоры Университета - "хранитель ключей от христианства", "страж на башне христианского мира". Человек стремится к благородству при помощи оружия или образованности, согласно Жану де Мёну. Иногда интеллектуалам отчасти удавалось убеждать в этом самих рыцарей. Во всяком случае, в начале XV в. автор "Деяний маршала Бусико" писал - "две вещи установлены по воле Бога, как две опоры, поддерживающие порядок законов божественных и человеческих. Сии две опоры суть рыцарство и знание, которые весьма подходят друг другу". С этим соглашался даже такой "певец рыцарства" как Фруассар.
          Университетская культура смело награждала своих представителей рыцарскими эпитетами - "смелый, куртуазный, доблестный". Мудрец смело бросается осуждать всякую ересь и всякую неспра-

ведливость, от кого бы она не исходила. В XIII в. Парижский университет не побоялся выступить против мощных "нищенствующих орденов", век спустя против опасных "заблуждений" самого папы Иоанна XXII, еще позже - против Великой Схизмы. Не удивительно, что претензии как университетов in corpore, так и интеллектуалов вообще на участие и даже на верховенство в государственных делах все возрастало. Самые популярные их герои - Сенека и Боэций, оказываются неизмеримо выше своих убийц-тиранов. Задача мудреца и сводится во многом к обузданию тирании. Не случайно знаменитый юрист Бартоло Сассоферрато в определение тирана включает вражду к знаниям и стремление изгнать из страны всех мудрых людей.
          Надо отметить, что чрезмерные политические амбиции интеллектуалов могли вызывать и осуждение. Но исходило оно... также от интеллектуалов. "Я считаю, что король должен управлять народом по совету мудрых, под коими я понимаю юристов, то есть тех, кто осведомлен в Каноническом и гражданском праве, в кутюмах и королевских законах, по их совету должно править, а не по совету артистов [т.е. философов], хотя они и знают принципы управления народом, а именно книги Этики, Экономики и Политики, но они знакомы с ними в общем, и не знают практики. Они же считают, что это великая ошибка, когда мир управляем не ими и не по их совету, а юристами, которых называют политическими невежами ("yndioz politiques").
          Образ интеллектуала был исполнен противоречий. "Работа в философии" и добывание языком и пером средств к существованию уживалось с осуждением торговли знаниями. Бедность как нравственная категория, как атрибут философа соседствовала с призывами к королям и аристократам проявлять щедрость к ученым. Интеллектуальная элита подчеркивала свою отстраненность от мирской суеты, но активно вмешивалась в политику. Ученые осуждали претензии знати на благородство, но сами награждали себя рыцарскими добродетелями. Подобное нагромождение противоречий могло бы свидетельствовать о незавершенности процессов формирования социального типа интеллектуала и конституирования умственного труда как особого вида деятельности, если бы подобные противоречия не были свойственны и современным интеллигентам.
          В действительности, конечно, ни рыцари, ни короли, ни даже епископы, не торопились отдавать интеллектуалам свои привилегии и бразды правления. Но все же их реальный вес в средневековом обществе неуклонно повышался.